«У нас не так много времени, давайте не будем ныть»: координатор «Врачей без границ» о том, как сделать мир чуть более здоровым

Майя Теренина начинала как переводчик в московском проекте MSF, который после перестройки снабжал продуктами молочные кухни и помогал бездомным и беспризорным, и параллельно осваивала новые специальности, чтобы помогать другим НКО в запуске работы и получении грантов. При этом Теренина не забывала о своем увлечении фотографией и отдавалась ему в рабочих поездках в самых удаленных уголках планеты.

В интервью Forbes Woman она рассказала о том, каково быть женщиной-руководителем в патриархальных странах, как справляться со стрессом, постоянно сталкиваясь с человеческими страданиями, можно ли привыкнуть к жизни в палатках и недельным переездам через джунгли, а главное — как при этом не начать обесценивать свою «реальную» жизнь, вне работы, и какая жизнь в принципе более реальна.

Вы ездите по всему миру с «Врачами без границ» уже 15 лет, а в самой организации работаете в два раза дольше. Как все началось? 

Во «Врачи без границ» я попала случайно. В 1991 году в рамках программы помощи Европейских сообществ Москве был подписан договор, по которому MSF смогла здесь работать. Персонал набирали через знакомых, мне позвонили и сказали: «Майя, я тебя знаю как честного и порядочного человека, не могла бы ты прийти на интервью?» Тогда у нас было совершенно забыто, что такое некоммерческие организации, благотворительность, и я о «Врачах без границ» ничего не слышала.

Проект запускало бельгийское отделение, и меня взяли переводчиком — у меня лингвистическое образование и первый иностранный язык французский. Это был проект распределения гуманитарной помощи, мы работали на детских молочных кухнях и должны были обеспечивать бесплатным питанием детей до трех лет. Тогда в Москву пришло очень много гуманитарных организаций, которые распределили зоны ответственности: многодетные семьи, старики, школьники. Весь город был охвачен.

Когда программа закончилась, «Врачам без границ» нужен был новый проект. Мы решили запускать программу помощи бездомным, потому что тогда в Москве ими не занимался никто. Мэрия закрывала глаза на проблему, не хотела с нами общаться, но и не вставляла палки в колеса. Минздрав нам помог тем, что выделил под использование помещение ДЕЗ-станции (дезинфекционной станции. — прим. ред.), где мы посадили наших врачей и соцработников. Там бездомные люди могли помыться, их одежда проходила дезинфекцию, им оказывали медицинскую и социальную помощь. Идея была в том, чтобы вести бездомного от «А» до «Я»: помочь найти работу, отправить в родной город для оформления документов и так далее. Через какое-то время мы начали сотрудничать с вокзалами, где эти люди базировались.

Эта программа продлилась долго и была очень успешной. Ее признала московская мэрия и начала нам помогать официально. Мы смогли лоббировать некоторые законы, например, обязывающие больницы принимать людей без документов. Тогда о  «Врачах без границ» начали говорить.

У нас была такая кампания: мы купили микроавтобус и в холодную зиму, когда бездомные люди умирали на улицах, этот автобус каждый день стоял на Пушкинской площади и на нем вывешивали информацию о том, сколько людей за эту ночь замерзло насмерть. В нем можно было получить информацию о том, куда в Москве обратиться за помощью, где погреться.

Одними из первых мы запустили социальную рекламу в метро. В Париже, например, открывают в холода метро для бездомных, но нам удалось только о рекламной кампании договориться.

На ваш взгляд, проекту удалось сдвинуть проблему с мертвой точки?

Глобальной задачей было лоббирование ряда шагов для решения проблемы на законодательном уровне, чтобы упростить доступ бездомных к социальным и медицинским услугам. Нам это удалось, и проект мы в итоге целиком и полностью передали государству. Был открыт официальный пункт помощи на «Курской». После появились новые НКО — например, фонд «Доктор Лиза» пошел по нашим стопам и активно занимался этой проблемой, у него также были передвижные пункты, организована раздача вещей.

Мне сложно сказать, как конкретно обстоят дела в этой области сейчас, но важно, что у бездомных есть доступ к медицинской и социальной помощи, и это, я считаю, заслуга «Врачей без границ». Мы дали этому толчок, а дальше задача государства — дело развивать.

Как из переводчика вы превратились в финансового координатора и стали заниматься денежными вопросами? 

Изначально я переводила для представителей организации из Бельгии, но потом Брюссель решил, что в Москве очень профессиональные местные кадры, и экспаты стали приезжать в Россию только на руководящие должности. Параллельно с работой переводчика я начала заниматься логистикой — это тогда в России было новое слово, было очень интересно, я руководила транспортным отделом. Потом была помощником шефа миссии, занималась общением с госструктурами и в итоге ушла в небольшой сторонний проект, который «Врачи без границ» тогда открыли. Он назывался «Проект поддержки организаций стран Восточной Европы» и служил проводником между грантодателями в Европе и местными НКО.

Дело в том, что был бум НКО, начали образовываться организации в самых разных областях и им нужны были какие-то начальные деньги, гранты. Фандрайзингом тогда еще никто не занимался, но всем очень хотелось что-то делать на благо.

В новом проекте, помимо меня, был еще всего один сотрудник, и вместе мы делали все: писали проекты, занимались финансовой отчетностью, помогали НКО рекрутировать персонал, работали с организациями, которые занимались проблемой ВИЧ-СПИД, умственно отсталыми детьми, семейным насилием и так далее.

Вот тогда я научилась всему. Я помню, что когда появилась необходимость отчитываться перед Европейской комиссией о потраченных средствах, я сама придумала формат, потому что раньше никто этого не делал. Мы были первопроходцы. Потом уже появились формы, и все забюрократизировалось, но начиналось это именно так.

Когда вы оставили работу в России и отправились в свою первую миссию? 

Когда НКО встали на ноги, сами научились искать себе деньги, этот проект закрылся. А я продолжила работу с «Врачами без границ» как финансовый координатор. Примерно тогда же бельгийское отделение запустило такую инициативу, которая называется detachement — когда сотрудник может поехать в другую страну на один-два месяца, набраться опыта. Первый раз такая возможность у меня появилась в 2005 году, когда произошло землетрясение в Пакистане и мне предложили на два месяца отправиться туда координировать финансы.
 
Я помню первый снимок там: туманный Исламабад, огромные расписные яркие грузовики — это фото у меня до сих пор перед глазами. Я до этого фотографировала, но именно в Пакистане фотография превратилась в мою вторую профессию.

Это был мой первый опыт: довольно стрессовый, но очень полезный. Стрессом была, во-первых, сама ситуация природного бедствия, стихии. Приходилось учиться на ходу. Кроме того, нужно было общаться на английском, а у меня основной иностранный — это французский. Пришлось мобилизовать все свои возможности.

Первая миссия соответствовала вашим ожиданиям или вы оказались не готовы к тому, что увидели? Какие моменты запомнились больше всего? 

За первую неделю в Пакистане я похудела на семь килограмм. С непривычки я не могла есть очень острую еду, но главная причина была, конечно, в том, что я оперировала огромными денежными средствами. Чрезвычайные ситуации — это огромные расходы. Нужно все делать быстро, заказывать контейнеры, в которых разворачивают временные клиники, генераторы, машины. Банки работали только на выдачу денег, переводы делать было нельзя. Даже Toyota, с которой мы рассчитывались за предоставленные машины, приходила ко мне за деньгами с огромной сумкой. Я никогда в жизни не работала с таким количеством наличных, первую неделю было очень сложно.

Было очень страшно посетить эпицентр землетрясения в Гималаях. Как раз возле огромного лагеря находилась полностью разрушенная школа девочек, в которой погибли все. Конечно, тела уже вывезли. У меня есть фото того, как войска ООН расчищали это место. И самое страшное было видеть ботиночек, какой-то ранец, тетрадку… Я первый раз видела, что стихия может сотворить за несколько минут. Вывороченные ЛЭП, бензоколонки, дома.

Я пошла на обход с социальным работником и учительницей той школы. Она сказала: «В тот день я была в отпуске, не работала. И все мои девочки погибли. Я сначала хотела сразу отсюда уехать, но поняла, что не могу — я должна остаться и помогать». И мы с ней вместе ходили по домам, смотрели, как можно помочь. В одном из домов жил директор школы, у него при землетрясении погибли жена и сын. Он из гуманитарной палатки сделал школу, для которой набралось только два класса учащихся. Директор написал для них мантру про то, что надо жить дальше, и они исполнили ее при нас. Слезы у меня катились градом. У меня осталась запись — мне разрешили снимать. Тогда я поняла, что это не последняя моя миссия.

Вы сразу решили ехать в следующую? Сколько времени вы обычно проводите в каждой миссии?

В 2009-м, после Пакистана, мне предложили поехать в другие страны, но тогда мои дети еще учились в школе, и я не готова была их оставить. Я дождалась, когда они поступят в университет, и начала ездить в командировки постоянно. Я работала в Сьерра-Леоне, Индии, Гаити (тоже после землетрясения), многих африканских странах: Кот д’Ивуар, Мали, Гвинея, Южный Судан, Мозамбик (после урагана), Сомалиленд (непризнанная независимая часть страны), Демократическая Республика Конго.

Координаторам положено ездить минимум на год, поскольку нужно понять контекст, поработать в нем и потом передать сменщику. Но в чрезвычайных ситуациях миссии бывают по шесть недель. Раньше на ЧС могли быть миссии по два месяца и даже три, но потом психологи подсчитали, что максимально человек способен выдержать такую напряженную работу без каких-то сильных потерь для своего психического здоровья шесть недель. Потому что приходится работать практически 24 часа в сутки, мало спать, мало есть — и все это в очень тяжелой психологической обстановке.

Как в бытовом плане устроена миссия? 

Условия везде разные, зависит от страны. Практически во всех столицах условия более ли менее цивилизованные, потому что в любой столице, даже в беднейшей стране, есть дома с водопроводом, пусть и не всегда с горячей водой. Обычно для координаторов «Врачей без границ» снимают приличное жилье — это может быть дом или квартира, где живут несколько экспатов.

Но может быть ситуация и другая. Например, Демократическая Республика Конго — это огромная страна, вторая по величине в Африке, и проекты могут быть на периферии, где нет никакой цивилизации. У каждого экспата там есть своя маленькая палатка и москитная сетка. А например, в Южном Судане «Врачи без границ» построили глиняные хижины — «тукулы» — с крышей из камыша. Это очень простое жилье, но это лучше, чем палатка, куда змеи заползают.

Что для вас тяжелее всего в бытовом плане в поездках? 

Как координатор я много езжу по стране. В Конго меня потрясло, что в свою первую командировку я добиралась до проекта семь дней. На ночь мы останавливались на базах. Перемещаться можно только в световой день, а в Центральной Африке это с 6 утра до 6 вечера. Сначала на маленьком самолетике мы добрались до первой базы и заночевали, дальше ехали на машине, а когда нужно было перебраться через реку, плыли на пирогах.

Дорога может быть чудовищной. В ту поездку два раза мы переворачивались на машине: такие были ямы и грязь. После таких поездок, когда всю дорогу трясет, может очень болеть голова.

И вот посчитайте: неделю вы едете на проект, неделю вы там работаете и неделю возвращаетесь обратно. Это если еще погода не внесла коррективы: в Мали, например, мы попали в песчаную бурю, и самолет просто не мог вылететь.

Вы организовывали кампании по вакцинации в отдаленных районах джунглей. Есть сложности с тем, чтобы объяснить жителям таких мест, зачем это надо?

Это отдельное направление работы, которое называется health promotion — санпросвет. Есть большие отделы местных сотрудников, которым доверяют люди. Они разрабатывают программы для того, чтобы донести информацию для местных жителей. Особенно это важно, например, в случае с холерой, от которой можно уберечься, если просто хорошо мыть руки и фрукты.

В некоторых странах с населением работают актеры, клоуны, которые через сценки доносят до людей, как можно заразиться, что надо делать, чтобы этого избежать, и это воспринимается очень тепло.

Что сложнее в миссии с психологической точки зрения: бытовые условия, строгие требования безопасности или все то, что наблюдаешь, работая с пациентами? 

Сложно на самом деле все, но человека никто не заставляет ехать, он сам для себя решает, на что готов. Перед поездкой проводятся брифинги о контексте, культурных особенностях, организуются ролевые игры, создаются реальные ситуации, с которыми экспат может столкнуться. Если человек понимает, что не готов, он может отказаться от поездки. Отказаться можно даже по приезде в страну — если вдруг понял, что не можешь здесь работать.

Если в стране сложная обстановка с точки зрения безопасности, то лишнего шага нельзя ступить. Например, в Сомалиленде мы должны были носить длинные платья, платки, но поначалу могли вечером, например, собраться в ресторане. Когда обстановка ухудшилась, выходить стало нельзя, даже в магазин. Миссий с такими условиями не очень много, но они есть. Бывает, что возникает ЧС, и ты не можешь сам даже дойти от дома до работы — только на машине организации, с водителем. Это психологически очень тяжело.

Было ли такое, что вы сами отказывалась от работы сразу или по приезде? 

Два раза мне предлагали длительную миссию в Афганистан, и я отказывалась. Но в прошлом году предложили подменить коллегу на два месяца, я поехала и попала в очень тяжелые условия. На базе было хорошо, там был сад с айвой, инжиром, розами, но покидать ее было нельзя, и мы там находились как в крепости, а снаружи до нас доносились выстрелы — ощущение войны было постоянно. Через месяц я выехала на ближайший проект по работе — впервые вышла с базы и села в машину. И для меня было шоком увидеть жизнь на улице. Да, постоянно стреляют, но из окна машины я видела эти горы лука, картошку, торговцев, и это меня как-то примирило с реальностью.

Не складываются ли в такой изоляции сложные отношения с коллегами, личные конфликты?

Как ни странно, в миссиях со сложным внешним контекстом внутренние отношения всегда лучше. То ли в такие командировки едут более или менее однородные, одинаково мыслящие люди, то ли обстановка способствует сплочению. Это такой феномен. При этом в более расслабленных условиях личные конфликты, конечно, случаются.

Афганистан, Пакистан, Сомалиленд — страны с патриархальным устройством. Как местные коллеги относятся к тому, что женщина координирует финансы, принимает решения? 

У меня была проблема на одном из проектов. Администратор, которая занималась финансами и персоналом, сменилась. Сначала на этой должности была зрелая женщина, а мужчины в мусульманских странах к любым женщинам старшего возраста относятся с уважением, неважно, какого они вероисповедания. У нее был местный молодой ассистент, который никакого недовольства не выказывал. Но когда на ее место приехала совсем молодая девушка, этот товарищ стал подвергать ее гендерным нападкам. И мне приходилось часто вмешиваться в ситуацию. Все осложнялось тем, что этого ассистента нельзя было просто уволить — в той стране существует Совет старейшин, с которым нужно обязательно советоваться, принимая решения, касающиеся местного населения. Там очень много разных «кланов», и рекрутинг надо производить дифференцированно — брать равное количество сотрудников, представляющих каждый из них. В общем, Совет старейшин вступился за этого молодого человека. Мы просили их повлиять на ситуацию и дать гарантию его приемлемого поведения. Но в итоге девушка уехала с проекта раньше, потому что, несмотря на гарантии совета, психологически чувствовала себя некомфортно.

Правда, должна сказать, что таких ситуаций на моей памяти было немного.

А для вас лично что оказалось самым большим вызовом в работе? 

Некоторые миссии целиком — вызов. Например, Южный Судан. Я как-то на брифинге сказала, что весь мой опыт можно оставить, как чемодан, и в эту страну войти чистым листом, потому что там такие проблемы возникают, которые ты не то что предвидеть — даже представить, что такая проблема может существовать, не можешь. И так каждый день. Многие даже ездили туда в командировки по несколько раз, потому что им этот челлендж нравится.

Моя поездка в Южный Судан пришлась на тяжелый жизненный момент — тогда я потеряла свою маму. Для MSF это тоже был тяжелый момент — началась эпидемия Эболы в Западной Африке. Эбола сложна тем, что после работы с ней нужно соблюдать 21-дневный карантин, и очень много сотрудников было блокировано, они не могли начать другую миссию, людей не хватало, случился коллапс. Я тогда написала, что готова ехать.

Но там же произошла и очень смешная история. Во все миссии со мной ездит медвежонок Седрик. Я его нашла в Брюгге сидящим в какой-то сувенирной лавочке. Он поехал со мной в Южный Судан, и я его забыла в одной из хижин в ходе командировки по стране. Позвонила коллегам и попросила с кем-то передать его мне в Джуббу. И что вы думаете, сотрудник, который координировал наши полеты, на следующий день организовал перелет Седрику. Творческие летчики сделали ему маленькие наушники для полета на вертолете. А еще тогда из-за Эболы в аэропорту проводился медицинский контроль: Седрику сделали чемоданчик, на котором написали «End of mission. Ebola free». По дороге они мне в фейсбуке присылали фотографии того, как Седрик едет ко мне.

У вас есть какие-то лайфхаки, чтобы справляться со стрессом? 

Раньше я с собой возила фильмы, чтобы, например, на Новый год посмотреть «Иронию судьбы» или «Покровские ворота», соблюсти традицию.

Все итальянские сотрудники привозят с собой машинку для изготовления пасты и кофейник, чтобы варить кофе. Однажды ранним утром я увидела, что на костре стоит кофейник и от него пахнет прекрасным кофе, и сразу отметила, что итальянцы везде устроят себе комфорт. Они даже сложили там сами печку и научили местную кухарку готовить пиццу. Я раньше возила с собой френч-пресс, а сейчас Седрик со мной ездит.

На подготовительных брифингах сотрудникам рекомендуют брать с собой любимые духи, шампуни — то есть какие-то родные запахи. Хотя сейчас можно купить почти все и везде. Был такой случай: в Сьерра-Леоне, причем даже не в столице, я зашла в мини-маркет и увидела дезодорант Nivea, сделанный в Санкт-Петербурге. У меня слезы полились. «Надо же, какая глобализация! Как он сюда попал?» — подумала я.

Вы увлеклись фотографией, когда стали ездить в миссии? Или это было хобби, которое получилось удачно совместить с работой?

Я фотографировала и раньше, мой папа печатал фото и меня учил. Но не то чтобы я все время носила с собой фотоаппарат. А когда я поехала в первую миссию, уже стали появляться цифровые камеры, фотографы перестали быть ограничены пленкой, и я начала активно фотографировать. Я понимала, что попадаю в такие уголки земного шара, куда не каждый попадет, и даже начала вести свой блог в «Живом журнале».

К сожалению, с профессиональной аппаратурой, объективами я ездила только в Сьерра-Леоне и Индию, потому что все-таки это тяжелая техника и нет возможности возить ее с собой по проектам. Но у меня есть материалы, которые использовали в текстах «Врачей без границ», что-то публиковалось в СМИ.

Также я снимала в медицинских целях. Например, в проекте с тяжелыми родами коллеги-врачи просили меня снимать различные медицинские аномалии. Это было очень тяжело, но я сказала себе, что это для работы.

С французской организацией по борьбе с голодом Action contre la faim мы ездили в очень отдаленные деревни. Так я оказалась совсем в глухих джунглях, где женщины ходят по пояс голые. И в одной из деревень дети очень испугались здорового фотоаппарата, убежали, расплакались. Но закончилось это все «Poumui, take my picture». Пумуи на их языке — это «белый».

В Cьерра-Леоне мне вообще ужасно повезло, потому что было много работы и с профессиональной точки зрения, и потому, что я жила прямо в деревне и могла много снимать. Меня уже все знали, а когда люди тебя знают, они тебя к себе подпускают. Я снимала праздник вуду, на который обычно не допускают белых. Когда ты в столице и приезжаешь на периферию на короткое время, тяжелее там обосноваться как фотограф.

Как получается не терять связь с реальность при постоянных поездках, работе в таких сложных условиях? Есть ли для вас вообще разделение на настоящую и ненастоящую жизнь? 

Непонятно, какая жизнь реальная, а какая нет. С 2016 года я стараюсь проводить  больше времени в России, пытаюсь запустить свой собственный проект. Но в эту жизнь достаточно сложно встроиться после работы в миссиях. Там ты постоянно чувствуешь себя нужным, а здесь все как будто не так. Наверное, так бывает всегда, когда человек попадает из одного контекста в другой, когда он год провел на космической станции, два года воевал или, например, отсидел в тюрьме. Это всегда как с другой планеты прилетел. Даже когда приезжаешь из отпуска, первую неделю не очень понимаешь где ты, а тут — тем более. Я думаю, что люди, которым это не нравится, которые понимают, что это не их, они после одной-двух миссий не продолжают. Таких довольно много.

Иногда в миссиях складываются какие-то пары — и в следующие командировки они ездят как семья. Для них еще больше перемешиваются реальности. Иногда человек продолжает ездить, потому что это его призвание. У нас есть врач-легенда, ей 70 с лишним лет, она швейцарка, живет на Женевском озере, но ездит во все горячие точки. Она не может остановиться. Есть Мари-Кристин Ферир, которая руководит департаментом чрезвычайных ситуаций Брюссельского отделения. Она с «Врачами без границ» уже около 50 лет, была одной из первых, кто приехал в Советский Союз, когда организация оказалась здесь впервые — оказывала экстренную помощь после землетрясения в Армении в 1988 году. Для нее это тоже призвание.

Не возникает ощущения, что здесь, в Москве, у людей проблемы мелкие, все это — неважное? Не происходит обесценивания? 

Я как-то беседовала с врачом из Швеции, которая приехала в свою первую миссию. До этого она работала в шикарном университетском госпитале. Она попала в один из страшных педиатрических проектов — работу с истощенными детьми. И у нее были даже физические трудности, ей хотели сократить миссию, но она решила доработать до конца. И она говорила: «Как же я теперь буду лечить эти безобидные насморки шведских детей и успокаивать их истеричных мам?»

Все познается в сравнении. Какая бы у нас ни была страна, у нас есть бедность, но у нас нет нищеты. Той нищеты, которая есть в Индии, которая есть в Африке. Конечно, очень много социальных проблем, особенно в деревнях. Весь 2016 год я очень много ездила по России, много видела всего. И все равно это не та нищета, которая там. У нас очень много проблем, но с ними можно бороться. Все же у нас социальные структуры даже формально более оснащены, чем во многих африканских странах.

Когда мои друзья иногда начинали о чем-то ныть, мне было странно. Потому что когда видишь проблемы в миссиях, ты все начинаешь воспринимать по-другому. Это как пережить войну. «Голодные» проекты, проекты с эпидемиями... Когда через все это проходишь, то и свои проблемы, и чужие жалобы кажутся несущественными. Хочется объяснить людям: «У нас не так много времени, давайте не будем ныть, ругаться, ссориться из-за мелочей». Но людям не объяснишь, даже самым близким.

Почему, несмотря на все сложности, люди все же выбирают эту работу? Вот вы лично? 

«Врачи без границ» — это совсем не для денег. Хотя там и платят, и это не чистое волонтерство. Если говорить про врачей, то я бы назвала это высоким словом «служение». Про себя я, конечно, так не скажу, финансисты и логисты — это поддержка врачей.

Еще это очень большая возможность обрести друзей со всего мира. Мы однажды сидели и поняли, что за нашим столом — представители всего земного шара. И если вдруг будет желание объехать этот земной шар, то всегда есть у кого остановиться. Единственное, что мы редко бываем дома.

Для меня лично это в том числе возможность побывать там, где никогда не бываешь. Это важно для моего «внутреннего фотографа».

И мне нравится заниматься финансовой аналитикой и понимать, что получается рационально использовать средства, приносить пользу. Это дает чувство удовлетворения. Я, конечно, далека от того, чтобы думать, что я спасаю человечество, хотя между собой мы это так в кавычках называем, но на каком-то своем маленьком месте я убираю свою планету.