Шок, который переживает сегодня российская экономика, выглядит беспрецедентным на фоне двух последних по времени кризисов. В декабре 2014 года, когда рубль пережил обвал из-за падения цен на нефть и западных санкций, а также осенью 2008-го, когда российская экономика начала резкое торможение под влиянием глобального финансового кризиса, речь шла, по сути, об ускорении оттока капитала и снижении сырьевых котировок, ставивших под удар стабильность государственных финансов. То есть о проблемах, хорошо знакомых регуляторам еще со времен дефолта, фоном для которого служил кризис в Юго-Восточной Азии и все то же падение нефтяных цен, достигших минимальной за все 1990-е годы отметки — $12,7 за баррель Brent в 1998 году против $18,3 в среднем за десятилетие, согласно данным Всемирного банка.
Нынешний же кризис сопряжен со сдвоенным шоком спроса и предложения: потребители в условиях фактического карантина ограничены в покупке товаров и услуг, а производители вынуждены полностью либо частично приостановить работу по не зависящим от них причинам. Подобный шок можно было наблюдать лишь в 1992-м, в первый год рыночных реформ, когда с открытием экономики продукция целого ряда отраслей (производство ЭВМ, автомобилестроение, легкая промышленность и др.) перестала находить устойчивый спрос из-за проигрыша в конкуренции с нахлынувшим импортом. Как результат — сворачивание выпуска промышленных предприятий, работники которых зачастую теряли в зарплате либо вовсе оставались на улице, не имея средств даже для покупки товаров самой первой необходимости.
Плану вопреки
Подобный шок требует от регуляторов мер, которые бы были нестандартны с точки зрения всей предшествующей экономической политики и которые бы при этом позволяли купировать наиболее острые социальные проблемы вплоть до восстановления экономического роста.
В 1992-м упомянутая нестандартность проявлялась в либерализации цен, позволившей преодолеть кризис продовольственного снабжения крупных городов, справиться с которым союзные власти безуспешно пытались с помощью административных мер. В 2020-м подобный разворот по факту должен означать временное сжатие национальных проектов, в шестилетнем бюджете которых половину занимают расходы на дороги, цифровую экономику и магистральную инфраструктуру (12,8 млрд из 25,7 млрд рублей, согласно прошлогодним проектировкам правительства).
Сэкономленные средства было бы целесообразно направить на экстренное дофинансирование Фонда обязательного медицинского страхования и наращивание прямых бюджетных выплат, в том числе во все той же системе здравоохранения, где в позапрошлом году на долю заработных плат пришлось лишь 36% расходов консолидированного бюджета (1,21 трлн из 3,32 трлн рублей), учитывая общую численность врачей (560 000 человек) и медработников младшего (286 900 человек) и среднего персонала (1,32 млн человек) и их средние зарплаты (75 000, 34 300 и 37 000 рублей, соответственно, согласно данным Росстата за 2018 год). То же самое касается и бюджета Москвы, в котором расходы на благоустройство (282 млрд рублей) в 2020 году более чем на 40% превышают суммарные расходы на амбулаторную и стационарную медицинскую помощь (197 млрд рублей).
Люди превыше всего
Без наращивания прямых выплат нельзя будет помочь также малому и среднему бизнесу, которому в условиях пролонгированной до конца апреля «самоизоляции» грозит массовое вымирание. В Москве, по оценкам «Деловой России», без работы могут остаться до миллиона человек, учитывая количество занятых в общепите (400 000), креативной и фитнес-индустриях (500 000), а также в гостиничной и выставочной отраслях (190 000). Цифры, вполне сопоставимые с сокращениями в угольной отрасли в 1990-х, число работников которой, по данным Всемирного банка, с 1993-го по 2001 год снизилось более чем двукратно — с 878 000 до 328 000 человек, в том числе из-за перевода объектов социальной инфраструктуры с баланса шахт в собственность муниципалитетов, у которых, как правило, не было средств на их содержание.
Решить эту проблему правительство первоначально пыталось за счет субсидий угледобывающим предприятиям, объем которых, по оценке все того же Всемирного банка, в 1993-1994 годах превышал 1% ВВП. Однако затем акцент сместился в сторону прямой поддержки высвобождаемых работников, будь то в виде переселения из регионов закрытия шахт (к примеру, с 1994-го по 1997 год благодаря программе «Север» свыше семи тысяч семей шахтеров из районов Крайнего Севера получили жилье в Центральной России) или же непосредственной финансовой помощи, которая предоставлялась наряду с содействием в создании микропредприятий (типографий, пекарен, фермерских хозяйств и др.). Для этих целей в середине 1990-х была запущена Программа местного развития, почти четверть бюджета которой в итоге ушла на создание новых рабочих мест и профессиональную переквалификацию, в то время как субсидии угольщикам ровно тогда же стали стремительно сокращаться — с 0,72% ВВП в 1995 году до 0,12% ВВП в 2000-м.
В условиях жесткого бюджетного кризиса правительство было вынуждено прибегать к помощи Всемирного банка (ВБ), настаивавшего на принципе «Люди превыше всего». Этот слоган был даже вынесен в заглавие самого первого обзора реструктуризации отрасли, опубликованного ВБ в декабре 1994 года и обосновывавшего необходимость первоочередной поддержки увольняемых шахтеров, а не терявших спрос угледобывающих предприятий. Ровно этот же принцип необходимо взять на вооружение и сегодня, тем более что для его воплощения правительству не придется стоять с протянутой рукой. Государственные финансы крепки как никогда: к марту 2020-го объем Фонда национального благосостояния (ФНБ) вырос в два с лишним раза в сравнении с началом 2019 года (до $123,4 млрд против $58,1 млрд, согласно данным Минфина), а в федеральном бюджете, по оценке Счетной палаты, по итогам прошлого года неизрасходованными остались рекордные 1,1 трлн рублей (против 597 млрд рублей в 2017-м и 778 млрд рублей в 2018-м).
Развилка неопределенности
Помимо хеджирования социальных рисков, наращивание прямых выплат могло бы стать якорем антикризисной политики, которая сама по себе представляет множество альтернатив, с точки зрения не только поддержки экономики, но и борьбы с эпидемией в целом.
Стоит ли идти на жесткий карантин, если, к примеру, в отказавшейся от него Швеции в пересчете на 1000 человек населения к 5 апреля было выявлено меньше случаев инфицирования (0,68, согласно данным Всемирной организации здравоохранения и IHS), нежели в соседней Дании (0,76), где до 13 апреля будут закрыты кафе и рестораны, библиотеки и университеты, фитнес-центры и салоны красоты. Если карантин все же де-факто введен, то насколько он должен быть продолжительным, чтобы его экономические последствия не привели к еще большему числу жертв, нежели сама пандемия? И наконец, нужно ли дифференцировать условия снятия карантина для разных социальных групп, и в частности пролонгировать его для пенсионеров старших возрастов?
Такой же разброс альтернатив был характерен и для начала 1990-х: освобождать ли цены пошагово или одномоментно, чтобы минимизировать инфляционный всплеск; как проводить приватизацию крупных предприятий, если передача части акций трудовому коллективу сделает ее политически возможной, но экономически неэффективной; торопиться ли с переходом на национальную валюту, или же пытаться восстановить единство рублевой зоны, которое было подорвано в 1991-м, когда Госбанк СССР утратил контроль над денежным обращением в союзных республиках. При этом тогда, как и сейчас, в выработке решений надежной опорой не мог послужить зарубежный опыт: к концу 1991 года, когда было сформировано российское правительство реформ, ни в одной из восточноевропейских стран, на пару лет опередивших Россию в запуске преобразований, не начался экономический рост. А потому наперед еще не было досконально известно, какие именно шаги возымеют должный эффект.
В этой ситуации особую ценность приобретают меры, которые, с одной стороны, точно не принесут вреда, а с другой — облегчат бремя кризиса. В 1992 году такой мерой стала либерализация торговли: с 29 января, благодаря указу президента, гражданам было разрешено вести торговлю без каких-либо разрешений (за исключением торговли оружием, боеприпасами и лекарствами), благодаря чему в российских городах расцвел лоточный бизнес, позволивший выжить сотням тысяч на рубеже эпох. Сегодня подобной мерой могла бы стать временная отмена налогов для малого и среднего бизнеса — так называемых налогов на совокупный доход («вмененка», «упрощенка» и др.), на долю которых в прошлом году пришлось лишь 1,5% доходов консолидированного бюджета (597 млрд из 39,1 трлн рублей, согласно данным Федерального казначейства). Отказ от их взимания не сильно ударит по бюджету, но позволит сохранить как можно больше из 15,3 млн рабочих мест, что сегодня значатся в реестре Федеральной налоговой службы по учету малых и средних предпринимателей.
Словом и делом
Той же цели по-хорошему должна быть подчинена и коммуникация регуляторов с бизнесом и обществом в целом. Финансовая помощь вкупе с налоговыми послаблениями важны с точки зрения не только текущего «поддержания штанов», но и формирования посткризисных настроений у предпринимателей, чтобы те после завершения пандемии как можно меньше опасались новых катаклизмов, а потому смелее инвестировали в восстановление производств и создание рабочих мест.
В противном случае выход из карантина не будет означать возвращения экономики к status quo — наоборот, ее будет ждать еще более крутая спираль сжатия спроса, под влиянием которой в прошлом году продажи новых автомобилей вернулись к спаду (на 2,3%, до 1,76 млн единиц) после прироста в 2017-м и 2018-м (на 11,9% и 12,8%, соответственно, по данным Ассоциации европейского бизнеса), а ЦБ даже на фоне повышения НДС был вынужден понижать прогноз по инфляции на конец года целых пять раз (с 5,0-5,5% в декабре 2018-го до 2,9-3,2% в декабре 2019-го).
Вот почему так важно, чтобы на пике кризиса у бизнеса не возникло стойкого ощущения, что лишения форс-мажора ему приходится переживать в одиночку. Сформировать принципиально иную картину можно и должно не только делом, но и словом, лишенным приказного канцелярита и обращенным к согражданам, которым государство готово протянуть руку помощи в трудную минуту. Иначе правительство наступит на те же грабли, что и в начале 1990-х, когда многие сограждане почувствовали себя брошенными не только их-за того, что в бюджете с трудом можно было наскрести средства для поддержки работников терпевших бедствие предприятий, но и потому, что реформаторы не уделяли должного внимания разъяснению сути рыночных преобразований, не всегда очевидной для общества, более полувека прожившего при социализме.
Будет совсем непростительно, если подобная ошибка повторится вновь, тем более что уже через месяц российская экономика может оказаться примерно там же, где и в 1992-м.